Это черновик последней главы книги без сокращений и правки. Стиль сохранен близким к стилю автора. 

          

“…9 сентября в два часа дня, я, мой сопровождающий старшина и Тамара Коновалова поехали в госпиталь. Добрались до военно-морского госпиталя № 40. Вид госпиталя напоминал санаторий на побережье Грузии. Здесь было много деревьев, цветов и высоких кустов сирени. Меня определили в десятую палату на втором этаже. Утром, когда я проснулся, стал осматривать палату. Моя койка стояла в правом углу возле окна. Из окна был хорошо виден госпитальный сад и часть городского парка. В шестиместной палате все больные были ходячие. Возле моей койки у стены стоял стол, а дальше в другом углу на койке лежал раненый фронтовик. У него была ампутирована нога выше колена. Он встал, оделся, набросил на плечи полотенце, взял в руки костыли и направился к двери. Я лежал и поэтому не видел его лица, но в его фигуре и движениях что-то мне показалось знакомым. Я насторожился. Никто уже не спал. Больные разговаривали между собой. Скоро, стуча костылями вернулся раненый боец. Я посмотрел на него и от неожиданности, вздрогнул. Это был Ваня Бойчак. Значит он не умер в лазарете Бачко Паланко. “Милый Ваня, если-бы ты знал, как я рад, что ты остался жив”, - подумал я. Он прошел в свой угол сел на койку и стал ждать завтрак. Я сильно взволновался. Эта встреча для нас обоих будет тяжелой. Узнает ли он меня. Но все равно, рано или поздно нам придется встретиться. Так лучше сейчас, чем потом. Я весь перебинтованный вскочил и подошел к Ване, сел на край его койки. Он удивленными глазами посмотрел на меня, ожидая, что я скажу ему. Я тихо, глуховатым голосом сказал: “Здравствуй, Ваня”. Он стал пристально рассматри-вать меня, но не узнавал. Лицо у меня было забинтовано и только маленький угол у левого глаза был открыт. Значит я так сильно искалечен, что даже близкие друзья не узнают меня,  подумал я с грустью. Я очень старался сдерживать себя, но не смог. Из глаз у меня градом покатились слезы. Бойчак понял, что я его близкий товарищ, но кто именно не мог узнать. Я решил назвать себя: “Ваня, это я, твой боевой друг, Алеша Чхеидзе”. Он побледнел, обнял меня и осторожно поцеловал в щеку. Потом посмотрел на мои оторванные руки, минуты две сидел неподвижно, как окаменевший. Дальше произошло то, что я не ожидал. Он прилег на койку лицом на подушку и стал горько рыдать. Я переживал, что расстроил близкого друга, но и сам не мог остановить своих слез. Эту сцену наблюдали   все больные. Ваня долго плакал навзрыд. Потом приподнялся, сел на койку, смотрел на меня как-то растеряно и не знал, что сказать. Он был ошеломлен моим несчастьем и тяжело переживал. В это время в палату принесли завтрак. После завтрака мы с Ваней вышли во двор. Пройдя через госпитальный парк и проникнув через пролом в заборе, оказались в городском парке. Отсюда до моря было недалеко. День был солнечный, теплый и безветренный. У берега мы выбрали скалистый камень и сели в трех метрах от моря. Год назад здесь у берегов Одессы я и Ваня Бойчак вместе с другими бойцами тренировались на шлюпках, готовились к днестровскому десанту. А Дунай был для нас еще неизведан. Но вот прошел год. Позади остался пройденный большой боевой путь. Мы опять сидели у знакомого берега моря, но уже инвалидами. Я рассказал Ване о событиях после Илокского десанта, как мы освобождали Югославию, Венгрию, Чехословакию и Австрию, о своем ранении, как переезжал из одного госпиталя в другой. Бойчак с интересом слушал меня, расспрашивал о судьбе своих друзей. В свою очередь Ваня рассказал мне о трагедии в лазарете Бачко Паланка, где один за другим в муках умирали наши товарищи. Советские и югославские врачи приложили все усилия, чтобы спасти их, но выжили только пятеро. Среди них и Ваня Бойчак. Из Бачко Паланка его перевезли в госпиталь Белграда, а оттуда в Турно Северин. Потом эвакуировали в Измаил и только десять дней назад его привезли в Одессу. Ваня заметил; “Видишь Алеша, мы с тобой долго кочевали по многим госпиталям и в конце концов оказались в одном госпитале и в одной палате. Значит нам было суждено снова встретиться и быть вместе”. Он рассказал мне что в мае этого года в Измаиле в госпитале к нему пришел корреспондент газеты “Дунаец” т. Тарасенко, он взял у него  материал об Илокском десанте. Свой рассказ он начал с меня. Сказал, что разведку перед десантом производили  разведчики А.Чхеидзе и югослав Любиша Жоржевич. Тарасенко сказал Бойчаку, что за боевые заслуги в Будапеште меня представили к званию Героя Советского Союза. Эта новость его обрадовала, и он каждый день просматривал центральные газеты. Ждал указа о награждении. Я внимательно выслушал его, но ничего не сказал по затронутому вопро-су насчет награды. Мы еще долго сидели у берега моря и беседовали. Только поздно вечером, когда солнце скрылось и стало темно мы вернулись в госпиталь в свою палату.

     На следующий день все мои раны осмотрел хирург госпиталя, подполковник Белинский. Хочется сказать с глубокой душевной благодарностью теплые слова в адрес этого замечательного человека, советского хирурга, коренного одессита, который в течении девяти месяцев вылечил полностью все мои сквозные раны и переломы костей тем самым возвратил мне работоспособность, энергию и бодрость.

     Буквально на следующий день по вызову ко мне в госпиталь приехали техник и директор протез-ного завода – демобилизованный сорокалетний майор. Я попросил сделать мне только что изобре-тенные активные протезы. На это он ответил, что такие протезы рук пока только на бумаге, в журна-лах. А в настоящее время на всех протезных заводах делают простые протезы, которые служат только для красоты. С меня сняли мерку. Очень скоро мне их привезли. Действительно они были красивы-ми, но они только висели и толку от них никакого. Это меня разочаровало. Но я реально оценил свое новое положение и ставку поставил на зрение, решил полностью восстановить зрение пока нахожусь в Одессе. В госпитале глазным врачом работала Анна Григорьевна Хорошина. До войны она 15 лет работала в Одессе в Украинском экспериментальном институте глазных болезней имени академика Филатова. Она полностью овладела уникальным искусством лечения глаза. В начале войны добровольно ушла в армию, стала служить военным врачом в Черноморском флоте, в чине майора медицинской службы. В годы войны она многим ослепшим в боях военным морякам восстановила зрение и вернула их в строй. С таким же большим старанием Анна Григорьевна лечила мой глаз. Консультация у академика Филатова, который поставил диагноз травматическая катаракта, никаких результатов не дала. Анна Григорьевна договорилась о консультации с профессором Кальфом, кото-рый сказал, что это не катаракта, как утверждает Филатов, а заболевание посложнее, помутнение в стекловидном теле. В глубине глаза находится маленький металлический осколок – причина помут-нения и понижения зрения. Надо глубоко разрезать глаз и достать оттуда осколок, но сейчас нельзя делать эту сложную операцию, так как глаз мягкий и не выдержит. Давление глаза сильно понижено. Нужно время, несколько месяцев, чтобы укрепить и подготовить глаз к операции. Выписал лекарства и назначил консультацию через неделю. В апреле я находился в сильно напряженном состоянии. С каждым днем зрение все ухудшалось. Медленно терять зрение – это мука для человека. Когда зрение было 40% я каждое утро смотрел в окно и видел весь госпитальный сад и каштаны в городском парке. Особенно я любил рассматривать высокий куст белой сирени, распустившийся под окном. Но вот зрение ухудшилось до 30% и с моего поля зрения исчезли каштановые аллеи, а когда зрение упало до 20% я видел только половину сада. Зрение продолжало понижаться. Утром я проснулся, но долго не решался открыть левый глаз. Наконец открыл. Мне показалось, что стал видеть хуже. Я сразу бросился к окну. Сада я уже не видел. Видел только куст сирени, да и то не ясно. Настроение у меня сильно испортилось. Эту ночь я не спал. Как только наступило утро, я приподнялся с постели и посмотрел в окно. И на этот раз не увидел любимый куст сирени. Я видел только рамы окна как в  тумане. Меня охватил ужас. На фронте я ничего не боялся, даже смерти, но слепоты я боялся и боял-ся страшно. Год назад я в течение месяца находился в состоянии полной темноты, но даже когда вспоминал об этом у меня по спине пробегал мороз. В этот критический момент, когда я находился на грани слепоты, у меня было самое скромное желание – сохранить это маленькое 2% зрение. Ведь лучше совсем немного видеть, чем вообще не видеть, но болезнь неумолимо прогрессировала.                    Наступил для меня черный день – 25 апреля. Я проснулся, но ничего не увидел. Подумал, что еще ночь. Но скоро услышал, что по палате ходят больные и разговаривают. Медленно повернул голову к окну, но ничего не увидел. Няня принесла завтрак и поставила на тумбочку. Я понял, что наступило утро, а я ничего не вижу потому, что ослеп. Я сел на койку, старался держаться спокойно, но на душе было печально. Ко мне подошла медсестра Майя, поздоровалась. Я тихо ответил, но посмотрел совершенно в другую сторону. Майя заметила это и поняла, что я ослеп, но решила про-верить, сказала: “Алеша, почему ты смотришь в сторону? Посмотри мне в лицо”. Я растерянно ответил: ”А, я не знаю, где твое лицо. Я ничего не вижу”.В палате стало тихо. Больные узнали, что я ослеп и сочувствовали мне. Конечно больше всех переживал Ваня. Майя стала кормить меня, но у нее все из рук сыпалось. Я чувствовал, что она плачет. После завтрака Анна Григорьевна, убедив-шись, что я совершенно ослеп, позвонила профессору Кальфу. Он сразу же приехал. Убедился, что зрение потеряно полностью, но проекция света есть. Он с большой теплотой в голосе сказал: “Детка, ты не волнуйся. Пока есть у тебя проекция света, не теряй надежды на возвращение зрения. Ты сейчас поезжай к родителям в Тбилиси. В домашних условиях хорошо отдохнешь и глаз окрепнет. Потом снова приезжай к нам в Одессу. Я лично сделаю тебе операцию глаза и все будет хорошо”. Профессор Кальф выдал мне справку, согласно которой меня должны были принять в Украинском экспериментальном институте глазных болезней. Я был глубоко благодарен профессору Кальфу и врачу Хорошиной за лечение и большое внимание ко мне, но в душе я уже не верил, что когда-нибудь мне снова восстановят зрение. Я вспомнил добрые слова медсестры Тоси Михайловой о том, что в Одессе академик Филатов вернет мне зрение, а в Москве сделают активные протезы рук. А на самом деле жизнь показала совсем другое. Эта моя мечта лопнула, как мыльный  пузырь. В этот тяжелый для меня период жизни очень хотелось написать письмо Тосе Михайловой, любимому командиру Виктору Калганову и школьному другу Тенгизу Гелашвили, но к сожалению не смог этого сделать. Адрес Тоси потерян, где находится Калганов я не знал, адреса Тенгиза не имел. Ваня Бойчак хорошо понимал меня и без слов, старался ободрить меня. Размышляя как быть дальше подумал, что все люди работают и даже инвалиды I-ой  группы. А я должен сидеть без дела. Быть дармоедом и слу-жить обузой для окружающих. Нет я лучше пойду в дом инвалидов, где такие же люди как я.

​